Возглавлять штурм Берлина Сталин назначил далеко не второстепенного командующего, более того, он заставил генерала Рокоссовского и генерала Жукова соперничать за это право.
Сталин всегда испытывал благодарность к Эйзенхауэру. Никита Хрущев вспоминал: «В разговорах с людьми из своего ближнего круга Сталин всегда подчеркивал порядочность, благородство и рыцарство Эйзенхауэра в отношении своих союзников. Сталин сказал, что если бы не Эйзенхауэр, мы бы Берлин не взяли… Его бы заняли раньше нас американцы… Тогда… по-другому решался бы вопрос о судьбе Германии» [1023] .
До того как отправить свою телеграмму Сталину, Эйзенхауэр не уведомил никого из тех, кого должен был бы: ни Объединенный комитет начальников штабов, ни своего собственного заместителя, маршала авиации Теддера. Этот необычный порядок действий, который, по сути, позволил держать премьер-министра Черчилля в неведении относительно этих планов, был своеобразным ходом, который сделал Рузвельт, чтобы не позволить Черчиллю вмешаться в принятие этого решения – весьма в стиле Рузвельта. Позволить Красной армии взять Берлин давало возможность, помимо прочего, сохранить жизнь многим американским военным, что делало этот план еще более привлекательным для Рузвельта. Он всегда помнил о той ошибке, которую совершили союзные войска после Первой мировой войны, не позволив немцам пережить горечь поражения в полной мере. Возвращавшихся домой в 1918 году немецких солдат приветствовали ликующие толпы, в Берлине так и не ступала нога иностранного солдата. Если же позволить теперь войти в Берлин Красной армии, состоящей в массе своей из жаждущей мести, плохо поддающейся дисциплине разнородной силы, это заставит немцев как следует осознать все свои заблуждения. Рузвельт считал, что русские заслужили свое право на месть, это было их право.
Когда премьер-министр Черчилль узнал о плане Эйзенхауэра, что произошло практически незамедлительно, он попытался вмешаться и изменить его. Уже на следующий день он отправил длинную, подробную телеграмму Рузвельту, которая была целиком посвящена лишь одной теме – Берлину: «Падение Берлина будет важнейшим символом поражения немецкого народа… Взятие Берлина русскими может придать им такой настрой, который в дальнейшем вызовет серьезные, значительные затруднения… Мы должны дойти как можно дальше на восток Германии, и Берлин окажется в пределах нашей досягаемости; мы, безусловно, должны его взять» [1024] . Он обвинил Рузвельта в одностороннем изменении согласованных ими планов. Это было серьезное обвинение, на которое Рузвельт так ничего и не возразил. В ответ он направил длинное, успокаивающее, уклончивое послание, состоявшее из подробного обсуждения военных планов союзников. В основе своей оно было составлено Маршаллом, но Рузвельт сказал Дейзи, что его написал он сам лично: он знал, какие это были планы и кто «направит объяснения У.С.Ч. [Уинстону С. Черчиллю] с обоснованием поддержки позиции Эйзенхауэра» [1025] .
Через три дня после того, как Рузвельт умер, Эйзенхауэр приказал американской армии остановиться у Эльбы.
– Черт подери, кто это тебе приказал? – спросил его генерал Уильям Симпсон.
– Айк [1026] , – ответил генерал Брэдли.
Глава 17
Смерть Рузвельта
В середине марта Рузвельт все еще позволял себе роскошь так и не иметь определенного решения, будет ли он присутствовать на открытии или закрытии конференции в Сан-Франциско, и 13 марта на пресс-конференции он прямо заявил об этом журналистам. Однако другое дело – убежденность Рузвельта в правильности его политики: тут он был непоколебим. Он был совершенно уверен, что было абсолютно необходимо продолжать сотрудничество с Советским Союзом. Он постоянно размышлял о том, как, планируя иметь Россию в качестве одного из четырех «полицейских государств», сохранять возможность хоть отчасти влиять на действия и решения маршала Сталина. При этом Рузвельт исходил не из идеалистической предпосылки, что они со Сталиным (и Америка с Советским Союзом) будут дружить, но из своего реалистичного прогноза, согласно которому, как он объяснил Макензи Кингу, «Россия будет очень сильным государством. И необходимо было обеспечить ее гарантированное присоединение к процессу разоружения» [1027] . Какой иной механизм, кроме еще находящегося в проекте Совета Безопасности, мог бы установить одинаковые правила игры, принципиально уравняв всех участников? Рузвельту было понятно, что придется пригласить самого опасного в мире лидера – Сталина – в свой стан, что означало выстраивать свои отношения с ним, придерживаясь непреклонной, но справедливой политической линии и стремясь не допустить раскола.
Эту мысль Рузвельт предельно четко сформулировал в своей очень короткой, но весьма содержательной инаугурационной речи, которую он произнес, стоя на Южном крыльце Белого дома пронизывающе холодным январским утром (без головного убора, без плаща) буквально перед самым отъездом на Ялтинскую конференцию. В этой речи была часть, которая совершенно явно была предназначена не столько Сталину, сколько высшему руководству союзников, внимательно следившим за тем, как Рузвельт строит свои отношения со Сталиным, а также высшему руководству Советского Союза, которое пыталось понять, насколько ему, Рузвельту, можно было доверять: «Мы усвоили простую истину, как выразился Эмерсон: “Если хочешь, чтобы у тебя был друг, сам будь другом“. Нам никогда не построить прочного мира, если мы будем относиться друг к другу с подозрением и недоверием или будем бояться один другого. Нам удастся его построить, если только мы будем действовать на основе взаимопонимания, доверия и отваги, которая проистекает из преданности своему делу» [1028] . Эта мысль пронизывала всю дальнейшую деятельность Рузвельта в оставшиеся несколько месяцев, еще отведенных ему. Весьма вероятно, что у Черчилля сердце уходило в пятки, когда он слушал эту речь (да и большинство других идей Рузвельта, высказанных в 1945 году).
Рузвельт был практичен как никто, но его практичность не была очевидна для современников. Он настаивал на безоговорочной капитуляции, это была еще одна удивительная, непонятная сначала идея. Но в этом не было никакого отвлеченного философствования о прекращении военных действий, лишь простой и эффективный способ избежать переговоров о заключении мира. Переговоров с немцами о заключении мира следовало не допустить ни при каких обстоятельствах, поскольку в лучшем случае это означало бы необходимость предварительной договоренности со своими союзниками, а в худшем – созыв мирной конференции. При любом раскладе он уже не имел бы полного контроля над ситуацией. Настаивая на безоговорочной капитуляции, Рузвельт мог вести отдельный диалог с каждым государством (по очереди), и в зависимости от того, как складывались обстоятельства, он мог на этой основе принимать решения. Этот подход президент облек в красивые слова, которые, как он любил повторять, когда-то генерал Грант великодушно говорил генералу Ли после капитуляции армии южан: «Пусть боевые кони вновь мирно пасутся на полях, нам нужно вернуться к искусству мира» [1029] . Но в самой идее безоговорочной капитуляции не было ничего великодушного – это был путь к власти.
Одержимость Рузвельта идеей образования Организации Объединенных Наций также была проявлением глубоко практического подхода к решению основной проблемы – предотвращения гонки вооружений. Рузвельт считал создание ООН самым эффективным способом сохранения мира между народами. Всемирная организация по поддержанию мира должна была стать наиболее эффективным методом сохранения контроля над вооружениями, а контроль над вооружениями был залогом мира во всем мире. Сильный международный орган (коим Рузвельт представлял себе Организацию Объединенных Наций), где четыре государства (пять, если считать Францию), вынужденные согласованно принимать решения, будут представлять собой военную силу, способную противостоять попыткам нарушить мир, будет выступать своеобразным мировым полицейским. Проводя совместную работу, различные государства мира будут одновременно присматривать друг за другом, контролировать друг друга и весь мир. Руководствуясь исключительно практическими соображениями, Рузвельт настаивал на том, чтобы Китай выступал в роли четвертой сдерживающей, «полицейской» силы, невзирая на то, что в то время эта страна была парализована внутренними и внешними распрями. Он понимал, что азиаты станут важным демографическим фактором будущего, поскольку население Азии огромно, но была и еще одна причина заинтересованности Рузвельта в Китае: он рассматривал его как сдерживающий фактор для России. Граница между Китаем и Россией – самая протяженная граница в мире, они будут внимательно наблюдать друг за другом.