Есть разные версии той беседы, которая состоялась при встрече президента и Молотова в Белом доме. Существует предположение, что Молотов начал с вопроса насчет достигнутых в Ялте в отношении Дальнего Востока договоренностей, все еще сохраняемых в тайне: был ли намерен Трумэн соблюдать их? Трумэн заверил Молотова, что эти обязательства будут выполнены американской стороной. Затем они обсудили Польшу.

По воспоминаниям Болена, когда Молотов завел речь о тех поляках, которые действовали против Красной армии (что было реальным фактом), Трумэн «твердо и энергично» заявил, что он просит Молотова передать Сталину свою озабоченность в связи с неисполнением Советским Союзом соглашений, достигнутых в Ялте. В ответ на это «Молотов слегка побледнел и попытался вновь вернуться к обсуждению вопроса, касавшегося Дальнего Востока», однако Трумэн завершил беседу словами: «На этом все, господин Молотов. Я был бы признателен, если бы вы передали мое мнение маршалу Сталину». – И простился с ним.

Трумэн вспоминал ход этой беседы немного по-другому. По его воспоминаниям, Молотов сказал: «Со мной никогда в жизни не разговаривали подобным образом», – в ответ на что он, Трумэн, заявил: «Выполняйте соглашения, и с вами не будут разговаривать подобным образом» [1076] . Тем не менее советник Трумэна по вопросам ВМС адмирал Роберт Деннисон, хотя никогда и не комментировал именно данную беседу, косвенным образом сделал это, поделившись с историком Уилсоном Мискэмблом, автором книги «От Рузвельта к Трумэну», различными воспоминаниями. Деннисон, в частности, сообщил Мискэмблу, что после «совершенно нормальной и любезной беседы с гостем… и после ухода гостя он сказал мне, буквально, следующее: «Я, безусловно, поставил его на место», – или же: «Я задал ему жару…» Эта реплика президента не имела никакого отношения к той беседе, при которой я только что присутствовал» [1077] . Ни Болен, ни Громыко не подтверждают версии Трумэна о том, что тот сказал, хотя оба соглашаются с тем, что он был резок. Громыко писал о беседе следующее: «Совершенно неожиданно (еще в середине нашей беседы) Трумэн вдруг привстал и дал знак, что разговор окончен» [1078] . Громыко также отметил: «Почти сразу же после этого в советско-американских отношениях появилась серьезная напряженность» [1079] .

Гарриман утверждает, что он был шокирован прямотой Трумэна: «Честно говоря, я был немного озадачен, когда президент так энергично напал на Молотова» [1080] . Он испытал такие чувства не из-за опасения, что Молотов был задет, поскольку Молотов сам «мог быть грубым и жестким», а потому что «сожалел, что Трумэн вел себя так жестко, поскольку его поведение дало Молотову повод сообщить Сталину об отказе американской стороны от политики Рузвельта». В свою очередь, Лихи считал, Трумэн вел себя правильно, отметив, что поведение Трумэна в отношении Молотова «было для меня более чем приятно» [1081] .

Рузвельт являлся для союзников скрепляющим началом. Без него, без его железной руки в бархатной перчатке отношения между союзниками стали быстро разрушаться.

Перелом в убеждениях Гарримана был отмечен еще до смерти Рузвельта. Он не только попытался изменить последнее послание Рузвельта Сталину, осудив его примирительный тон, но и сообщил президенту телеграммой, что в последний момент решил не отправлять этого послания. Фрэнк Костиглиола, автор книги «Утраченные альянсы Рузвельта» (“Roosevelt’s Lost Alliances”), обнаружил эту телеграмму, изучая архивы Гарримана в библиотеке Конгресса США. Фрэнк Костиглиола нашел в ней строчки, в которых Гарриман подверг на редкость серьезной критике (в телеграмме, адресованной Рузвельту!): Гарриман утверждал, что политика Рузвельта формировалась «под влиянием чувства страха». Более того, углубляясь в детали, он заявлял, что «почти ежедневно… подвергался возмутительным… оскорблениям» [1082] . У него хватило ума не отправлять эту телеграмму, поскольку было совершенно очевидно, что Рузвельт никогда не боялся Сталина и поэтому вряд ли был бы любезен с послом, у которого появились такие мысли. Неотправленная телеграмма так и осталась в архивах Гарримана. Однако те чувства, которые легли в ее основу (ощущение того, что Россия и Америка уже не являлись больше союзниками), проявились в действиях политиков США и Великобритании еще до того, как Рузвельт был погребен.

В марте Рузвельт назначил своего друга доктора Исадора Любина, блестящего экономиста и специалиста по вопросам статистики (он был лыс и носил очки), на пост представителя США в Комиссии по репарациям в Москве в ранге посла. Любин, который придерживался таких же, как и Рузвельт, жестких взглядов в отношении Германии, вступая в эту должность, ориентировался на то, что за Германией будет осуществляться жесткий контроль и что ей будет разрешено развивать только легкую промышленность, а также угольную. Он планировал выехать в Москву 15 апреля вместе со своим штабом в составе десяти человек. Имея ранг посла, он должен был, как и Гарриман, остановиться в «Спасо-хаусе». Рузвельт, который в соответствии со своими принципами намеревался преподать немцам урок и довести до их сознания, в чем они были неправы, полагал, что Любин как раз подходил для этой должности: «Весьма хорошо, что лицом, ответственным за возмещение ущерба Германией, будет русский еврей» [1083] [1084] . Однако у Трумэна были другие планы и другие приоритеты. 28 апреля он заменил Любина своим хорошим другом Эдом Поли, казначеем Национального комитета Демократической партии. Поли, который, надо признать, являлся умелым переговорщиком, должен был получить ранг посла, Любин же (в качестве помощника Поли) – ранг министра.

Рядовые русские люди и большинство членов правительства, которые были готовы отомстить Германии и освободиться от чувства ужаса, вызываемого у них Гитлером, относились к Америке исключительно положительно. Через три недели после смерти Рузвельта, 9 мая, в Советском Союзе было широко объявлено о капитуляции Германии (на день позже, чем это было сделано в США и Великобритании). После того, как по громкоговорителям, которые в Москве находились на каждом углу, было сделано соответствующее заявление, и после того, как отгремели гимн США «Усеянное звездами знамя» и «Интернационал», толпы русских направились к американскому посольству на Моховой. Посольство, которое было легко определить по развевавшемуся американскому флагу, располагалось на площади трех или четырех городских кварталов и тыльной стороной выходило на западную стену Кремля. Над этой стеной виднелись кремлевские купола в византийском стиле. В течение всего дня толпа продолжала расти, пока не заполнила всю площадь. Москвичи махали руками, хлопали, выкрикивали приветствия, радовались, милиция была вынуждена оттеснять их от здания посольства. Поскольку Гарриман был еще в Вашингтоне, старшим должностным лицом в посольстве являлся Джордж Кеннан, временный поверенный в делах США. Наблюдая за происходившим из посольства, он решил (с учетом продолжавшегося энтузиазма москвичей) рядом со звездно-полосатым флагом установить также советский флаг. Когда в толпе раздались новые восторженные возгласы, обычно сдержанный Кеннан решил выступить с короткой речью, чтобы выразить свою признательность. В сопровождении сержанта в форме он поднялся у здания посольства на уступ, образованный верхом колонны, и прокричал на русском языке: «Поздравляю с днем победы! Слава советским союзникам!» Это вызвало новую волну восторга. Толпа, собравшаяся под пьедесталом, подняла советского солдата, чтобы тот оказался на одном уровне с Кеннаном и сержантом. Солдат принялся обнимать и целовать сержанта, а затем «настойчиво» потянул его вниз, в толпу. Наблюдая, как тот «беспомощно» качался над морем рук, почти исчезая из вида, пока, наконец, не освободился, Кеннан благополучно ретировался в здание посольства. Толпа оставалась до самого вечера, сопротивляясь настойчивым попыткам советской милиции навести порядок. Больше нигде в Москве так не проявляли своей радости и ликования.