Рузвельт пользовался любой возможностью подчеркнуть необходимость религиозной свободы в Советском Союзе. На следующий день после вторжения Гитлера в СССР в июне 1941 года он уведомил Сталина, что американская помощь и религиозная свобода идут рука об руку: «Свобода поклоняться Богу, как диктует совесть, – это великое и фундаментальное право всех народов… Для Соединенных Штатов любые принципы и доктрины коммунистической диктатуры столь же нетерпимы и чужды, как принципы и доктрины нацистской диктатуры. Никакое навязанное господство не может получить и не получит никакой поддержки, никакого влияния в образе жизни или же в системе правления со стороны американского народа» [130] .

Осенью 1941 года, когда германская армия подошла к Москве и Аверелл Гарриман вместе с лордом Бивербруком, газетным магнатом и министром снабжения Великобритании, собирался вылететь в Москву, чтобы согласовать программу возможных американо-английских поставок в Советский Союз, Рузвельт воспользовался этим случаем, чтобы вновь выступить в защиту свободы вероисповедания в Советском Союзе. Сталин находился в безвыходной ситуации, и Рузвельт знал, что более благоприятного момента ему может не представиться. «Я считаю, что это реальная возможность для России – в результате возникшего конфликта признать у себя свободу религии» [131] , – писал Рузвельт в начале сентября. Он предпринял три шага. Во-первых, он пригласил в Белый дом Константина Уманского, советского посла в Вашингтоне, чтобы сообщить ему, что будет чрезвычайно трудно утвердить в Конгрессе оказание помощи России, которая ей, как он знал, крайне необходима, из-за достаточно сильной враждебности Конгресса к СССР. Затем он предложил: «Если в ближайшие несколько дней, не дожидаясь прибытия Гарримана в Москву, советское руководство санкционирует освещение в средствах массовой информации вопросов, касающихся свободы религии в стране, это могло бы иметь весьма положительный просветительный эффект до поступления на рассмотрение Конгресса законопроекта о ленд-лизе» [132] . Уманский согласился оказать помощь в этом вопросе. 30 сентября Рузвельт провел пресс-конференцию, в ходе которой он поручил журналистам ознакомиться со статьей 124 советской Конституции, в которой говорилось о гарантиях свободы совести и свободы вероисповедания, и опубликовать эту информацию. (После того как в прессе эта информация была должным образом обнародована, заклятый враг Рузвельта, Гамильтон Фиш, конгрессмен-республиканец от округа Рузвельта, Гайд-парка, с сарказмом предложил президенту пригласить Сталина в Белый дом, «чтобы он смог совершить обряд крещения в бассейне Белого дома», после чего они оба [Рузвельт и Сталин] могли бы поступить в воскресную школу Белого дома» [133] .)

Затем Рузвельт поручил Гарриману, уже готовому к отъезду в Москву, поднять вопрос о свободе вероисповедания в ходе общения со Сталиным. Как вспоминал Гарриман, «президент хотел, чтобы я убедил Сталина в том, насколько важно ослабить ограничения в отношении религии. Рузвельт проявлял обеспокоенность в связи с возможным противодействием со стороны различных религиозных групп… Кроме того, он искренне хотел использовать наше сотрудничество во время войны, чтобы повлиять на враждебное отношение советского режима к религии» [134] . Гарриман поднял этот вопрос в разговоре со Сталиным таким образом, чтобы ему стало понятно: политическая ситуация и негативное общественное мнение США относительно России изменятся к лучшему, если «Советы проявят готовность обеспечить свободу вероисповедания не только на словах, но и на деле» [135] . Как рассказывал Гарриман, когда он объяснил это, Сталин «кивнул головой, что означало, как я понял, его готовность что-то сделать».

Гарриман поднял эту тему также в разговоре с Молотовым, который дал знать, что он не верит в искренность Рузвельта. «Молотов откровенно сообщил мне о том большом уважении, которое он и другие испытывают к президенту… В какой-то момент… он поинтересовался у меня, действительно ли президент, такой умный, интеллигентный человек, так религиозен, как кажется, или же это делается в политических целях», – вспоминал Гарриман. Реакция российской стороны была вполне объяснима. Уманский, возможно, сообщил в Москву, что Рузвельт никогда не ходил на воскресные службы в Национальный собор – епископальную церковь, которую президенты и сливки общества из числа прихожан епископальной церкви в Вашингтоне традиционно посещали во время службы (хотя иногда он посещал церковь Сент-Джонс на Лафайет-сквер). Очевидно, Уманский не знал, что Рузвельт избегал Национального собора, потому что он терпеть не мог председательствующего в Вашингтоне епископа Джеймса Фримена. По приглашению епископа Фримена Рузвельт посетил Национальный кафедральный собор в 1934 году для участия в специальной службе в рамках празднования первой годовщины своей инаугурации. После службы епископ, который шел рядом с Рузвельтом, когда тот на своей коляске направлялся к автомобилю, предложил президенту, чтобы тот распорядился быть захороненным в склепе собора, как это сделали президент Вильсон и адмирал Дьюи. Затем Фримен предложил Рузвельту, чтобы тот надиктовал меморандум, «выражая свое желание быть похороненным здесь». Рузвельт, придя в ярость, ничего не ответил. Вырвавшись из лап епископа и устроившись в безопасности в своем автомобиле, Рузвельт, тем не менее, пробормотал: «Старый похититель трупов, старый могильщик» [136] . Когда чуть позже ему напомнили о предложении епископа, Рузвельт продиктовал меморандум (своим наследникам), указав, что желает быть похороненным в Гайд-парке. Больше он никогда не посещал служб в Национальном соборе.

Гарриман сумел добиться минимума. Соломон Абрамович Лозовский, заместитель наркома иностранных дел, выждал сутки с момента отъезда Гарримана из Москвы, созвал пресс-конференцию и зачитал следующее заявление: «Общественность Советского Союза с большим интересом узнала о заявлении президента Рузвельта на пресс-конференции относительно свободы вероисповедания в СССР… За всеми гражданами признается свобода вероисповедания и свобода антирелигиозной пропаганды» [137] . Наряду с этим он отметил, что советское государство «не вмешивается в вопросы религии», религия является «личным делом». Лозовский завершил свое заявление предупреждением в адрес руководителей Русской православной церкви, многие из которых все еще сидели в тюрьме: «Свобода любой религии предполагает, что религия, церковь или какая-либо община не будут использоваться для свержения существующей и признанной в стране власти» [138] . Единственной газетой в России, которая осветила это событие, были «Московские новости», англоязычное издание, которое читали только американцы. Газеты «Правда» и «Известия» проигнорировали комментарии Лозовского. Рузвельт не был доволен, поскольку он ожидал большего. Как вспоминал Гарриман, «он дал мне понять, что этого не было достаточно, и отчитал… Он подверг критике мою неспособность добиться большего».

Через несколько недель, ознакомившись с последним проектом «Декларации Организации Объединенных Наций», подготовленным Госдепартаментом, который и должны были подписать 1 января 1942 года все страны, находившиеся в состоянии войны, Рузвельт попросил Хэлла внести в документ положение о свободе вероисповедания: «Я считаю, что Литвинов будет вынужден с этим согласиться» [139] . Когда советский посол Литвинов, только что заменивший Уманского, возразил против включения в текст фразы, касавшейся религии, Рузвельт обыграл это выражение, изменив «свободу вероисповедания» на «религиозную свободу». Эта правка, по существу, незначительная и непринципиальная, позволила Литвинову, не искажая истины, сообщить в Москву, что смог заставить Рузвельта изменить документ и тем самым удовлетворить Сталина.