В течение трех лет Форрестол, уже в должности министра обороны, будет привычно называть бомбардировщики «Б-29» «носителями атомного оружия» [1162] , которые должны быть размещены в Великобритании для использования против России, и консультировать Трумэна: «Единственный противовес, который у нас имеется превосходящим трудовым ресурсам российской стороны… это угроза немедленного возмездия путем применения атомной бомбы». В своем дневнике менее чем за год до испытания Россией своей первой атомной бомбы Форрестол с одобрением цитировал суждение посла США в СССР Уолтера Беделла Смита: «У русских в настоящее время не может быть промышленных возможностей для производства атомной бомбы» [1163] . Заблуждение (под влиянием Форрестола или же любого из трех других документально зафиксированных противников плана Стимсона) было настолько глубоким, что в «Дневниках Форрестола» под редакцией Уолтера Миллиса, опубликованных в 1951 году, Миллис, очевидно, не зная, что личный секретарь Трумэна Мэтью Дж. Коннелли делал заметки и обобщал выступления на всех заседаниях кабинета министров, написал о заседании правительства, состоявшемся 21 сентября: «Сложилось основное впечатление, что почти все согласились с выступлением Форрестола» [1164] .

Такое грубое искажение обсуждавшегося на заседании правительства вопроса могло иметь место, отражая настроения, царившие в стране: американцы были категорически против. Пятьдесят пять из шестидесяти одного опрошенного конгрессмена были против этой идеи [1165] . Согласно опросу Национального центра изучения общественного мнения, такую же позицию занимали и 85 процентов американцев. После смерти Рузвельта предотвращение «холодной войны», вероятно, никогда не рассматривалось в качестве варианта возможных действий. Очевидно, заседание кабинета министров 21 сентября лучше всего расценивать как последнюю, обреченную на провал попытку спасти тот союз, который Америка больше уже не считала разумным.

Когда Бирнс через две недели после заседания кабинета министров (состоявшегося 21 сентября) вернулся в Вашингтон, он заявил, что «его мнение полностью совпадало с мнением генерала Гровса» [1166] и что он уверен: вовлечение России в сотрудничество по вопросам атомной энергии является ошибкой. «Мы должны сначала понять, сможем ли мы добиться достойного мира», – пояснил он. Он полагал, что наиболее приемлемым вариантом для Организации Объединенных Наций является создание структуры, ответственной за решение вопросов по атомной энергии. Он игнорировал (возможно, сознательно) тот факт, что такой шаг будет расценен Сталиным как пощечина. В частных беседах он заявлял, что «взглядам ученых по этому вопросу уделяется чрезмерное внимание» [1167] . Трумэн, который первоначально, казалось, сохранял нейтралитет, несомненно, чувствовал растущие антироссийские настроения в стране. Спустя несколько недель он согласился с планом Бирнса и определил, что самым безопасным и простым решением для Америки будет отказ от раскрытия атомных секретов. На импровизированной пресс-конференции, организованной 8 октября во время отдыха с рыбной ловлей на озере Рилфут в штате Теннесси, он заявил, что Соединенные Штаты не будут отдавать свои инженерные «ноу-хау» по созданию атомной бомбы какой бы то ни было стране; другие должны будут догнать США в этом вопросе [1168] . «Наше обладание атомной бомбой и отсутствие ее у России – это тот фактор, который никак не влияет на отношения между двумя странами», – заявил он. Затем он, согласно сообщениям прессы, нанес еще один удар по будущему развитию этих отношений, заявив, что языковые трудности исключают его новую встречу со Сталиным, поскольку в Потсдаме «было очень трудно передать на русский язык точный смысл того, что он говорил по-английски, а он постоянно был вынужден прибегать к услугам переводчика».

Антироссийские настроения всегда существовали даже в ближайшем окружении Рузвельта во время войны (они отмечались даже у его основных помощников, в том числе у адмирала Уилсона Брауна и адмирала Лихи), хотя в интересах своей карьеры и с учетом неординарной личности Рузвельта эти лица, как и многие другие, пока он был жив, держали свое мнение при себе. Постоянно находившийся в Штабной комнате лейтенант Элси неоднократно слышал, как оба эти адмирала, чувствуя себя в безопасности, высказывались о Рузвельте весьма критически. «Оба были обеспокоены его «единоглобальностью», этот насмешливый термин они использовали в отношении взглядов идеалистов, проповедовавших философию «единого мира»… Они высказывали свои опасения громко и часто» [1169] , – вспоминал Элси. После смерти Рузвельта антироссийские настроения, которые больше никто не сдерживал, прочно овладели всей страной. При Трумэне в повседневной внешнеполитической практике выстраивания отношений с Россией стали прислушиваться, прежде всего, к голосам таких лиц, как Джордж Кеннан, «длинная телеграмма» [1170] которого явилась основой для послевоенной американской «политики сдерживания», и Джозеф С. Грю, заместитель госсекретаря (оба считали нормализацию отношений с Советским Союзом невозможной и нежелательной, оба, вместе с А. Гарриманом, в 1933 году выступали против установления дипломатических отношений с Советским Союзом). Кеннан отличался такими экстремистскими настроениями, что выступал против вступления США в Организацию Объединенных Наций, поскольку Россия являлась ее членом. Это предельно четко просматривается в письме, которое Чарльз Болен получил от Кеннана в феврале 1945 года в Ялте. В нем Кеннан подвергает критике всю внешнюю политику Рузвельта. «Я не вижу причин, почему мы должны связывать себя с этой политической программой, которая так враждебна интересам Атлантического сообщества в целом, так опасна для всего, что нам необходимо сохранить в Европе, – писал Кеннан Болену. – … Планы по созданию Организации Объединенных Наций следует похоронить как можно быстрее, потому что единственным практическим результатом создания этой международной организации будет то, что Соединенные Штаты будут связаны обязательствами защищать непомерно раздутую и недееспособную российскую сферу влияния» [1171] .

Рузвельт был прагматиком, который решал политические проблемы. Он с самого начала предполагал неизбежность советского влияния в Восточной Европе, предполагал, что стремление Сталина добиться такого влияния было основано на желании защитить границы России. Если бы Сталин настаивал, Рузвельт согласился бы даже на советский контроль над Финляндией в послевоенный период. Он признался в этом в 1943 году, еще до Тегеранской конференции, в письме кардиналу Фрэнсису Спеллману, архиепископу Нью-Йорка. Польша, Прибалтика, Финляндия, перечислял он, «лучше отдать их ему изящно… Что мы можем поделать?» [1172] Он надеялся, продолжал Рузвельт, что через десять или двадцать лет «под европейским влиянием русские станут меньшими варварами». Рузвельт никогда не признавал это публично, и во время встречи со Сталиным в Ялте он добился определенных ограничений на советское влияние на своих сателлитов, заставив Сталина подписать соответствующие документы, а в июне под давлением Гопкинса тот вновь подписал аналогичные документы уже в Москве. Рузвельт смотрел в будущее – и делал ставку на то, что Сталин, который пережил две немецкие агрессии, будет создавать санитарный кордон из восточноевропейских стран, чтобы навсегда защитить Россию от будущих агрессий, но не будет строить никаких военных планов в отношении Западной Европы.